Гоголь был хорош.
Сержант Джерри Бойл в фильме «Однажды в Ирландии»
1 апреля 1809 года (по новому стилю летоисчисления) родился Николай Васильевич Гоголь. Только ради того, чтобы придать этому событию надлежащий символизм, молодой советской республике стоило перейти на григорианский календарь, ибо этот день можно считать днем рождения российского юмора.
Русская литература до Гоголя – это вообще не про смех. Она про величие, про робкое фрондерство и первые исторические опыты, про морализаторство и дидактизм, но не про смех… Если что и задумывалось как способное вызвать улыбку, то после публикации оказывало предполагаемый эффект лишь на непритязательную публику (чаще всего связанную с автором родственными связями или служебными взаимоотношениями). «Возьмите вы любых пять страниц из любого его [Достоевского] романа, и без всякого удостоверения вы убедитесь, что имеете дело с писателем», – сказано в «Мастере и Маргарите» Михаила Булгакова. Откройте любую комедию XVIII–начала XIX века и попробуйте засмеяться. Исключения редки и неочевидны. «Если разобраться, до этого графа (Толстого) подлинного мужика в литературе-то и не было…» – так смело и безапелляционно утверждал Сергей Довлатов. Если продолжить разбор, то выяснится, что подлинного сатирика до Гоголя у нас тоже не было.
Занятно, но в первом (по дате написания) из сохранившихся писем Николая родителям, отправленного из Нежина в 1824 году, юноша Гоголь сетует о смерти Василия Капниста, едва ли не единственного (наряду, может быть с Денисом Фонвизиным) российского автора, бывшего в состоянии рассмешить читателя (или зрителя). Пьеса Капниста «Ябеда» во многом предваряла и грибоедовское «Горе от ума», и гоголевского «Ревизора».
«Андреев все меня пугает, а мне не страшно», вроде как (по некоторым сведениям) обронил Лев Толстой. У Гоголя получалось в страшное, и в смешное, и в страшно смешное… С самого начала и до сих пор. Уникальный в своем роде случай, еще до публикации: хрестоматийным стало свидетельство Александра Пушкина, когда «наборщики начали прыскать и фыркать, зажимая рот рукою. Фактор объяснил их веселость, признавшись ему, что наборщики помирали со смеху, набирая его (Гоголя) книгу». Ею стали «Вечера на хуторе близ Диканьки».
Большинство русских писателей воспринимается нами по наиболее известным их портретам: изможденный тяжелой болезнью Николай Некрасов, убеленный сединами Лев Толстой, мрачный Федор Достоевский. Все они на этих изображениях в возрасте почтенном. Глядя на них, невольно проникаешься доверием к их опыту. «Войну и мир» не мог написать безусый юнец, а «Преступление и наказание» – щеголь из «Талона». Впервые по-настоящему рассмешить читающую общественность, хоть и неискушенную, удалось двадцатидвухлетнему Гоголю. Да, именно столько на момент выхода в свет первого тома «Вечеров…» было будущему классику. Литературной маске – пасичнику Панько Рудому – явно значительно больше.
«Сорочинской ярмарке» сотоварищи последовали «Ревизор», «Повесть о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем» и, конечно, «Мертвые души», с их человеческим паноптикумом, нелепым, гомерически смешным и таким узнаваемым. Через сто лет «лежал дома на диване и перечитывал «Мертвые души» Гоголя» человек совсем иной эпохи, герой книги Анатолия Рыбакова «Приключения Кроша». «Мне очень нравится эта книга, нравится, как там описаны люди. Очень тонко и смешно! И, когда я открываю «Мертвые души» и начинаю читать, как в губернский город N въехала рессорная бричка Чичикова и как два мужика рассуждали, доедет ли эта бричка до Москвы и до Казани или не доедет, я уже не могу оторваться. А Плюшкин, Собакевич, Ноздрев!».
Гоголевский гротеск и абсурдизм примут и Кафка, и Ионеско, и Петров с Ильфом и, конечно, Михаил Булгаков, в полусне-полубреду просивший кумира: «Укрой меня своей гранитной шинелью». Мастер внял просьбе…
Кстати, выражение это, давно ставшее хрестоматийным, как и «Пушкин – наше все», узнаваемо и широко цитируемо. Но всякий ли с ходу может определить его авторство? Думается, большинство, если и назовет, то имя Федора Достоевского. Но это не так. Точнее, не совсем так. В итоге (после целого ряда вариаций) высказывание прозвучало по-французски: «Nous sommes tous sortis du Manteau de Gogol», что в переводе на русский язык будет: «Мы все вышли из «Шинели» Гоголя, сказал мне один из великих русских романистов следующего (за Гоголем) поколения». Находится это свидетельство в работе «Русская литература: великие годы и великие романисты, 1840–1880» французского… хотелось бы сказать, писателя, но это слово и на толику не вбирает в себя все те занятия, что присутствовали в его жизни. Так что надо будет добавить еще: путешественника, историка, дипломата… Эжена Мельхиора де Вогюэ. На протяжении многих лет он неоднократно «путался в показаниях», темнил и предлагал читающей общественности угадать автора, туманно намекая на упомянутого выше Достоевского, а также Тургенева, Гончарова, Григоровича, Писемского и даже основательно подзабытого Болеслава Маркевича. «Победил» в итоге Федор Михайлович, но это не принципиально, ведь фраза оказалась не только звучной и хлесткой, но и справедливой.
Последнее письмо Гоголя было адресовано Александру Андреевичу Иванову: «Ни о чем говорить не хочется…мир кажется вовсе не для меня…я даже не слышу его шума». Через несколько месяцев Гоголя не станет. Смех продолжает звучать…
Автор: Александр Сергеевич Вальков,
ведущий библиотекарь МГОУНБ